Анатолий Афанасьев - Мелодия на два голоса [сборник]

Ответила бабушка. Дома все, естественно, переполошились.

— С нами бог! — успокоил я любимую старушку и увидел, как она перекрестилась. Я тоже мысленно перекрестился. Мы с бабушкой стоим друг за другом в очереди на тот свет. Я пока первый.

Возвращаясь, затормозил около сестры.

— Какие тут по вечерам бывают развлечения? — спросил я у нее. Девушке было лет двадцать. Пора любви и ярких предчувствий. Бредущие больные глядели на меня с любопытством.

Сестра не ответила. Она была на посту.

— А морг тут большой? — спросил я. Она живо улыбнулась. — У меня странное чувство, как будто я уже там, на месте, — сказал я. Сестра засмеялась.

Я представил себя со стороны. Больной, худосочный остряк в обвисшем халате. Бедные зрители. Чего хочется убогому? А убогому многое хочется.

Почти до двадцати лет мир моего зрения не имел границ. Однажды я, помню, вышел на окраину Москвы, где-то около Горьковского шоссе. Шел, шел по Москве, петлял между домов и внезапно очутился на опушке леса. Москва кончилась. Я стоял у перил. А неподалеку, я помнил, шумела улица Горького, центр города. Москва была мала. Ее можно было легко представить сразу всю целиком. Открытие поразило меня. Привычный калейдоскоп зданий, линий трамваев, улиц не безграничен. Вот я стою на опушке и могу представить Москву целиком.

Тесно в Москве. Потом я понял, что все имеет свои границы. Понял не по учебнику, как раньше, а сердцем, нервами. Мир — мал. Люди — понятны: их взаимоотношения, смерти легко укладываются в одну плоскость. Мне стало тесно жить, вот что. Тогда я впервые и заторопился.

В палате Кислярский рассказывал, как у него приключился инфаркт. Молодой, стриженный под тифозного мужчина — сидел на моих простынях. Он кивнул мне и потеснился.

— Мне было не до леченья! — рассказывал Кислярский. — Конечно, жизнь у нас была нелегкая, но я кое-как сохранился со здоровьем. Каждый день зарядка и так далее. Крошка — это я так жену свою называю — неотлучно при мне. Все пополам… Знаете, как я с ней познакомился?

— Не знаю! — сказал тифозный угрюмо.

— Я ходил в политкружок, и она ходила. Но я все стеснялся к ней подойти. И вот однажды, представьте, встречаю ее на улице под ручку с Митей Коровиным, он в ЧК работал тогда. Я нахально здороваюсь и пристраиваюсь рядом. Коровин мой приятель был, с одной улицы… Пристраиваюсь и начинаю говорить. Я, вы знаете, читал много и остроумно мог изложить. А Коровин — был молчун. Мы ходили до поздней ночи. Я говорил не переставая: о звездах, о поэзии, стихи читал. Крошка только вопросы задавала. О Митьке мы оба словно забыли. Переговорил я его. Он ушел, мы и не заметили. Я как раз что-то читал наизусть. Коровин даже не попрощался с нами: понял, что отвергнут, и спасовал. Я Катю проводил домой. Она мне говорит: какой вы, оказывается, интересный!

И пошло. Интеллектом, так сказать, победил. С тех пор сорок пять лет, как один денек, вместе… Так ее и зову — Крошка.

Я смотрел на мокро и радостно шлепающие губы Кислярского и видел его лицо уже не так, как сначала. Его лицо было длиннее, топорнее, резче. Никогда с первого взгляда внешность не увидишь правильно.

— Пойдем покурим, земляк? — предложил сосед.

Мы спустились к телефону.

— Болтун, черт, надоел! — сказал мужчина. — Все врет. А что не врет, то и совсем мура. Тебя как звать?

— Володя.

— Петр. Шофер-таксист. Чего у тебя?

— Операция.

— Уже известно? Ну это ничего. Кто будет резать-то?

— Не знаю.

— Хорошо, если Клим, Дмитрий Иваныч.

— А кто он?

— Хирург здешний, — с каким-то тайным напряжением сказал Петр. — Главный хирург.

— Может?

— Хм! Дмитрий Иваныч, да, может. Очень даже.

— А у тебя что?

— Камни. Камни в почке.

Таксист выругался длинно и с удовольствием.

— Тоже операция?

— Наверное. А может, сами выползут. Они когда как.

Он выругался повторно, но в иной вариации. Жадно затянулся. Неожиданно я с облегчением осознал, что в этом грубоватом наезднике тоже живет продолговатая боль. Глаза его помидорно краснели. Он сразу стал мне ближе и дороже.

— Паршиво здесь лежать? — спросил я.

Петр улыбнулся кривовато, выпятив блестящий подбородок.

— Ничего. Кормят три раза. Кислярский, конечно, надоел до черта.

— Что-то ты на старика? — улыбнулся я примирительно.

Петр удивленно взметнул ресницы, поморщился.

— А сам увидишь, — сказал он. — Гнида писклявая… Ладно, айда пожрем.

Ужинали в маленьком зале. Больные подходили к окошечку раздачи, и оттуда им выдавали по тарелке каши, ложку, сахар и масло. Хлеб стоял на столах. Больные толкались в затяжной очереди.

Петр в очереди стоять не стал и мне не велел.

— А ну, калеки, отодвиньсь, — прикрикнул он, минуя старичков. — Не в ту сторону стали.

Ему никто не возразил, только один бородач, с виду еле державшийся на кривых ножках, весело зашумел.

— Петро! — заорал старикашка. — Орел наш местный, герой! Сыпь их, болезненных!

Петр и мне взял тарелку. Сухая гречневая каша лезла в горло кирпичами. Но мы ее съели и запили кипятком. Заварку Петр брать не разрешил.

— Помои! — сказал он категорично. Я бы налил себе заварки, но не хотел обидеть своего нового знакомого и опекуна. Мне предстояло жить с ним бок о бок.

Вернулся я в палату один. Таксист отправился куда-то на пятый этаж смотреть телевизор.

Кислярский читал еженедельник «За рубежом». Дмитрий Савельевич ел руками персиковый компот из литровой жестянки. Выковыривал ягоды большим пальцем.

— Познакомились? — ехидно спросил Александр Давыдович. — С Петром?!

— Да, немного.

— Это неандертальский товарищ, — холодно заметил Кислярский. — Он мечтает сделать себе каменный топор и уйти в темноту.

Я промолчал.

— Жеребец, — добавил Кислярский. — Храпит ночью ужасно. Обратите внимание, ваш современник. Время его не коснулось. Культура и книги прошли мимо. Дай ему топор, и он через два дня разучится говорить… Вы вот, я вижу, приличный, интеллигентный юноша. Объясните мне, почему это так? Где просчет?

— Вы преувеличиваете, — сказал я. — Обычный шофер с камнями в почках. Никакого просчета.

Александр Давыдович горестно прищурился.

Я уже привыкал к его белобрысому, с резкими выточками лицу. Он был теперь моложе, чем утром. В нем явно сидел домашний бесенок азарта. Равнодушия в нем не было. Это сразу бросается в глаза. Он был готов многое искоренить.

Александр Давыдович был кривым зеркалом Петра.

— Налей-ка водички! — сказал он мне. Жажда у него, что ли?

И тут вплыла в комнату высокая сестра со шприцем.

— Я не буду больше делать уколы! — сказал сразу и неожиданно тонко Дмитрий Савельевич.

— Будете! — сказала сестра озабоченно.

— Не буду! — ответил Дмитрий Савельевич, равнодушно поедая ягоды.

Сестра беспомощно оглядывалась, но не на нас — на белые стены.

— Ха-ха-ха! — произнес Кислярский. — Галочка, колите мне!

— Давайте делать укол, больной! — сказала сестра жестко.

— Не буду, — ответил Дмитрий Савельевич строго.

— Делайте мне, Галочка, — ликовал Кислярский. — Ваши прелестные ручки не могут меня испугать… Вы мне сегодня, Галочка, снились.

— И мне снились, — поддержал я родную тему.

— Как же вы не будете, — спросила сестра, — если врач велел…

— Сказал, не буду, значит, не буду, — раздраженно бросил непокорный Дмитрий Савельевич. — Они мне надоели, уколы. Вы только и знаете, что колоть. Я — не кролик! Плевал я на ваши уколы! Вы шприцы не кипятите.

Галочка растерялась от такого обвинения.

— А как же без уколов?

— А так же! Колите Кислярскому в толстый зад!

Появился Петр. Он с ходу ущипнул сестру за бок.

— Ой! — возмутилась Галочка. — Ты дурак, Петр! Идиот прямо.

И тут я неожиданно увидел себя как бы сверху.

Я все чаще вижу себя со стороны чужими злыми умными глазами. Это происходит помимо моей воли, даже вопреки ей. Раньше такое наблюдение доставляло удовольствие. Я думал, какой я умный, умею трезво оценить себя в любой ситуации, при любых обстоятельствах. Потом ощущение стало тягостным.

С каждым разом я казался себе все ничтожней, все мельче и примитивней, видел одни недостатки, ясно понимал, что даже зрительное соотношение с миром не в мою пользу. Я представлял себя в метро на эскалаторе, стою с книжкой, в сером плаще. Кругом толпа. Меня не замечают. Даже мои соседи смотрят мимо, на ступени. Изредка я вижу мелькнувшее интересное лицо, чаще женское, но тут же оно стирается в памяти. Тоска охватывает меня глубоко. С жуткой проницательностью я вижу, что мы вертимся все относительно друг друга, как бактерии под микроскопом.

Представляю себя в лесу, одного, идущего через кусты, по поляне, в траве. Моя согнутая фигура в том же сером плаще выглядит дико, неуместно, — букашка, ползущая по сочной цветущей коре дерева.